Город выткан стальными дрожащими линиями.
Арахна трамвая неустанно скользит.
Днем и немного ночью всасывает пассажиров
мягкими жвалами в теплое толстое брюшко.
Никто не сопротивляется, даже напротив –
граждане до дрожи мечтают быть сожранными,
переваренными и выплюнутыми где-то около порта приписки.
И так – до бесконечности. Следующая остановка – нигде…
Никто из них не догадывается, что вышел другим.
Навсегда распятым в глазах Арахны.
Вышел посреди картонного поля, попал в бумажную западню.
И теперь из кольцевого маршрута, из ошейника
так просто не вырваться.
Старики сказывали – есть один способ.
Ночью, босой, в полной Луне по-колено
идти, повинуясь звездному хороводу,
когда улицы станут шире от теплого влажного ветра
и встанут из недр все потаённые звери,
и люди до самого Божьего встанут колена.
Найти, где Арахна прячет свое блестящее красное тело,
войти в неё нежно.
Там, в пыли, под сиденьем, найти
мёртвый мыльный пузырь – 
свою сморщенно-грустную шкурку.
Выйти на перекрёсток 
теней четырёх часовых.
Можно – четырёх часовых мастеров.
Или фонарщиков даже.
А после –
сесть и заплакать в огромную добрую материнскую землю,
поскольку себя повторить невозможно.
Лишь разноцветные слезы
струятся по теплым беременным красным бокам,
по металлической коже.
И круглые безнадежно-желтые фары
тщетно пытаются вырвать из подкатившейся тьмы
хоть один знакомый маршрут.  
Арахна свивает в кокон из нитей стальных, серебристых,
мой незадачливый Город,
который уверен, что спит в колыбельке, колышимой ветром.
Город растет и пускает во сне пузыри.
В каждом плывет гражданин
на работу или с работы, а может быть – сам по себе.
Без маршрута и расписанья.